Зоя Ивановна оформила инвалидность после второго, не самого сложного, инфаркта. Врачи говорили о необходимости покоя, контроля и умеренной активности. Но в интерпретации Зои Ивановны это превратилось в полную и абсолютную беспомощность, требующую круглосуточного присутствия сына. Её болезнь стала не диагнозом, а профессией, делом жизни и главным рычагом власти. Она выстроила вокруг этого обстоятельства целый мир требований, вины и манипуляций. С тех пор жизнь Юлии и Артёма пошла под откос. Артём, всегда чуткий и отзывчивый, растворился в материнских просьбах. Надо отвезти к кардиологу (хотя плановый приём был месяц назад). Надо съездить за продуктами в конкретный магазин в другой части города. Надо просто посидеть рядом, потому что «маме тоскливо и страшно одной». Любая попытка Юлии напомнить о том, что у них есть своя семья, двое детей, работа, дом, наталкивалась на стену непонимания и обвинений. — У меня мама плохо себя чувствует! Ты что, ревнуешь к больному человеку? У тебя вообще еЗоя Ивановна оформила инвалидность после второго, не самого сложного, инфаркта. Врачи говорили о необходимости покоя, контроля и умеренной активности. Но в интерпретации Зои Ивановны это превратилось в полную и абсолютную беспомощность, требующую круглосуточного присутствия сына. Её болезнь стала не диагнозом, а профессией, делом жизни и главным рычагом власти. Она выстроила вокруг этого обстоятельства целый мир требований, вины и манипуляций. С тех пор жизнь Юлии и Артёма пошла под откос. Артём, всегда чуткий и отзывчивый, растворился в материнских просьбах. Надо отвезти к кардиологу (хотя плановый приём был месяц назад). Надо съездить за продуктами в конкретный магазин в другой части города. Надо просто посидеть рядом, потому что «маме тоскливо и страшно одной». Любая попытка Юлии напомнить о том, что у них есть своя семья, двое детей, работа, дом, наталкивалась на стену непонимания и обвинений. — У меня мама плохо себя чувствует! Ты что, ревнуешь к больному человеку? У тебя вообще е…Читать далее
Зоя Ивановна оформила инвалидность после второго, не самого сложного, инфаркта. Врачи говорили о необходимости покоя, контроля и умеренной активности. Но в интерпретации Зои Ивановны это превратилось в полную и абсолютную беспомощность, требующую круглосуточного присутствия сына. Её болезнь стала не диагнозом, а профессией, делом жизни и главным рычагом власти. Она выстроила вокруг этого обстоятельства целый мир требований, вины и манипуляций.
С тех пор жизнь Юлии и Артёма пошла под откос. Артём, всегда чуткий и отзывчивый, растворился в материнских просьбах. Надо отвезти к кардиологу (хотя плановый приём был месяц назад). Надо съездить за продуктами в конкретный магазин в другой части города. Надо просто посидеть рядом, потому что «маме тоскливо и страшно одной». Любая попытка Юлии напомнить о том, что у них есть своя семья, двое детей, работа, дом, наталкивалась на стену непонимания и обвинений.
— У меня мама плохо себя чувствует! Ты что, ревнуешь к больному человеку? У тебя вообще есть сердце? — этот упрёк стал привычным, как утренний кофе.
Юлия разрывалась между работой, детьми и домашним хозяйством. Артём всё чаще задерживался у матери, возвращался за полночь усталый и раздражённый, срываясь на мелочах. Домашние дела, помощь с уроками, даже простой разговор — всё отодвигалось на второй план перед великой миссией «помощи маме». Юлия чувствовала, что живёт не с мужем, а с тенью, которая лишь иногда мелькает в их квартире, чтобы переодеться, поесть и снова умчаться на работу, а после на свой главный, единственно важный пост.
Развязка, как это часто бывает, началась с аврала. На работе у Юлии срочно потребовали пересчитать квартальный отчёт, ошибка грозила штрафами. Нужно было задержаться на три-четыре часа. Детей — семилетнего Ваню из школы и пятилетнюю Соню из сада — некому было забрать. Она позвонила Артёму, умоляя в голос:
— Артём, пожалуйста, это срочно. Я не могу. Забери детей, покорми их, посиди хоть сегодня дома. Маме, наверное, полегче, ты же вчера весь день был у неё.
В трубке послышалось тяжёлое дыхание.
— Ладно, ладно… Договорились. Только я к маме заеду, лекарства передам, и сразу за детьми.
Юлия вздохнула с облегчением, погрузившись в цифры. За два часа до конца её рабочего дня зазвонил телефон. Артём. Голос его был неестественно напряжённым, паническим:
— Юль… Всё отменяется. Маме плохо. Очень. Давление, боли. Я «скорую» вызвал. Сам не справлюсь, нужно быть с ней. Детей… как-нибудь сама реши. Извини.
Щёлк. Гудки. Юлия сидела, сжав в белой от напряжения руке карандаш. «Как-нибудь сама». Это означало срывать все сроки, мчаться через весь город, рискуя попасть в пробки… Паника подступила к горлу, но её сменила ледяная волна ярости. Ярости не к свекрови, а к нему. К этому беспомощному, вечно виноватому, вечно убегающему мужчине.
Каким-то чудом она договорилась с коллегой, которая закрыла за неё отчёт, попросила подругу, живущую рядом со школой, забрать Ваню и Соню к себе. Дети были в безопасности. Когда основной пожар был потушен, в ней осталась лишь холодная решимость разобраться. Она села в машину и поехала не к подруге, а к Зое Ивановне. Проверить. Увидеть собственными глазами эту «критическую ситуацию».
Подъезд был тихим. Дверь в квартиру свекрови приоткрылась от лёгкого нажатия. Видимо забыли закрыть после скорой. Юлия замерла на пороге. Из кухни доносился запах жареной картошки и звуки телевизора. Она сделала шаг внутрь.
Картина, открывшаяся ей, была настолько обыденной и в то же время настолько чудовищной, что на мгновение у неё перехватило дыхание. На кухне, спиной к ней, стояла Зоя Ивановна. Она бойко перемешивала картошку на сковороде, её движения были уверенными и энергичными. Из гостиной доносились звуки сериала. На диване, развалившись, сидел Артём. Он держал пульт, на лице его было выражение спокойной усталости, как у человека, выполнившего свой долг и теперь заслуженно отдыхающего. Он что-то сказал матери, та засмеялась в ответ — звонко, непринужденно.
Юлия стояла, не двигаясь. Никто не слышал, как она вошла. Потом скрипнула половица. Артём обернулся. Его лицо исказилось гримасой ужаса и вины. Зоя Ивановна, следуя какому-то шестому чувству, тут же выпустила из рук ложку, схватилась за сердце и, согнувшись, со стоном опустилась на стул.
— Ой, сердце… Артёмчик, таблеточки…
Но было поздно. Спектакль сорвался. Занавес упал раньше времени, обнажив убогую театральную машинерию. Артём вскочил, мечась между матерью, которая продолжала стонать, закрыв лицо руками, и женой, чей взгляд был холоднее льда.
Юлия не стала кричать. Не стала упрекать. Она медленно подошла к прихожей, к тумбочке, где среди пузырьков с лекарствами лежали очки. Сняла с пальца обручальное кольцо — золотое, которое он надел ей семь лет назад. Положила его на полированную поверхность, рядом с коробочкой валерьянки.
— Артём, — сказала она тихо, и в тишине квартиры её голос прозвучал набатом. — Я всё поняла. Твоя мать — не инвалид. Она — актриса. А ты — её главный зритель. И, судя по всему, ещё и соавтор. Играйте дальше. Репетируйте новые сцены, вызывайте «скорую», пишите себе роли жертв и спасителей. Но мои дети и я больше не будем участвовать в этом спектакле. Мы уходим со сцены.
Она посмотрела на Зою Ивановну, которая поглядывала на неё исподтишка.
— Выздоравливайте, Зоя Ивановна. Похоже, ваш сын — единственное лекарство, которое вам нужно. И оно весь ваш.
Она развернулась и вышла, на этот раз плотно захлопнув дверь. Этот звук поставил точку. Внутри у неё не было боли, лишь огромная, всепоглощающая пустота и странное чувство облегчения.
На следующий день вечером, когда дети уже спали, раздался стук в дверь. Артём стоял на пороге. Лицо его было опухшим, глаза красными. Он вошёл, не дожидаясь приглашения, и упал перед ней на колени, схватив её руки.
— Юля… Я всё осознал. Я был слепым, глупым, маменькиным сынком. Мама… она манипулировала мной. Прости меня. Ради детей. Дай нам шанс. Я исправлюсь. Я буду мужем и отцом. Я всё понял.
Он говорил долго, плакал, каялся, бил себя в грудь. Говорил то, что она так долго ждала услышать. И Юлия смотрела на него. Смотрела на этого сломленного, жалкого, рыдающего мужчину, который наконец-то прозрел. И в её сердце, рядом с ледяной пустотой, шевельнулось что-то старое, знакомое. Жалость? Остаток любви? Привычка? Или просто усталость от конфликтов, в которых так хочется перемирия.
Она подошла к окну, глядя на тёмный двор.
— Хорошо, Артём, — сказала она, и её собственный голос показался ей чужим. — Я прощаю тебя.
Он вздохнул с таким облегчением, будто ему сняли гирю с шеи. Он заговорил о том, как всё будет теперь, как он всё устроит. Но Юлия почти не слышала. Она смотрела в окно и думала о том, что прощение — это не то же самое, что возвращение. Это просто ключ, который она дала ему. Ключ от запертой двери. Но войдёт ли она сама в эту дверь обратно — большой вопрос. Пока что ей нужно было просто отдохнуть от спектакля. Хотя бы ненадолго.
Ваш лайк — лучшая награда для меня. Читайте новый рассказ — Муж хотел продать мою дачу без моего согласия.