Я знал эту семью давно. Алла Николаевна и Павел Серафимович — люди внешне благополучные, ухоженные, из тех, кто всегда держит осанку и говорит с чувством внутренней правоты. По утрам их часто можно было увидеть у магазина: он — с газетой под мышкой, она — с аккуратной сумкой, будто каждый выход из дома был мероприятием. Они жили этажом выше, и через тонкий потолок доносились их голоса — обрывки разговоров, в которых чаще всего звучали нравоучения. В каждом слове — «истина», в каждом взгляде — холодная уверенность, что мир должен быть по их мерке.
Дочь их, Викторию, я помню ещё девчонкой. Худенькая, тихая, с вечно опущенными плечами и альбомом для рисования под мышкой. Другие дети шутили: «Нарисует когда-нибудь своё счастье — другого ей не дадут».
Мать её, Алла Николаевна, была из тех женщин, кто считает, что ребёнок должен оправдывать вложения. У неё всё измерялось пользой. Даже любовь она дозировала, как лекарство: «Поработал — получи внимание».
— Вика, брось ты эти картинки. Сколько можно! Рисовать — не профессия, — говорила она, доставая из духовки форму с пирогом. — Вот Артём, смотри, какой у нас молодец. Поступил в институт на бюджет, всё с головой делает.
Павел Серафимович только хмыкал из-за газеты:
— На хлеб не заработаешь карандашом.
Вечер. Очередной семейный ужин. Алла Николаевна о чём-то рассуждает с мужем, а Виктория сидит напротив, тихая, с опущенными глазами, будто случайно оказалась за этим столом. В их разговорах ей не находилось места. Иногда она пыталась вставить слово, но мать лишь отмахивалась, отец перелистывал газету. Слова текли мимо неё. Там не было ни скандалов, но и тепла тоже не было — просто пустота, в которой каждый занимал своё место, не замечая другого.
Она поступила в художественную школу. Сначала тайком. Потом, когда мать узнала, был большой разговор. Не скандал, нет. Алла Николаевна не умела кричать. Она умела унижать тихо, фразами вроде:
— Ну-ну, посмотрим, как ты потом будешь жить.
— Всё это ерунда. Никакой стабильности у тебя не будет.
Так проходили годы. Брат Артём рос на похвале. Ему покупали всё, что просил, водили на стажировки к знакомым, ставили в пример. Виктории доставалась только фраза: «Ты должна равняться на брата».
Однажды она исчезла. Просто уехала в Москву. Без предупреждения, без записки. Соседи только пожимали плечами: мол, не выдержала, и правильно сделала.
Прошло три года.
Весной я встретил Аллу Николаевну в магазине. Вид у неё был странный — нарядный, словно собралась на приём, а глаза тревожно блестели.
— Вы, Андрей Сергеевич, не видели случайно журнал «Дом и стиль» за сентябрь? — спросила она, не скрывая возбуждения. — Там, говорят, статья про одну дизайнершу… Викторию Макарову. Я его ищу.
Я понял, что у Вики в Москве всё хорошо.
Через неделю их было не узнать. Павел Серафимович ходил с новой стрижкой, в свежей рубашке, улыбался каждому прохожему. Алла Николаевна вдруг принялась печь пироги и звать соседей на чай. Казалось, в доме случилось великое примирение.
— Мы с Павлом скоро к Вике поедем, — сказала она мне как-то, будто невзначай. — Серёженька, её муж, настоял. Кстати, очень порядочный человек, а ещё миллионер.
Я слушал и понимал: они говорят о дочери не как о родном человеке, а как о удачном вложении, неожиданно подросшем в цене.
В гости к дочке
Я видел, как они выходили из подъезда — Алла Николаевна шла вперёд, спина прямая, в глазах нервная решимость. Павел Серафимович — следом, неся тяжёлые сумки. В которых были конфеты, ковер ручной работы и банки вишнёвого варенья — как символ примирения.
Потом Виктория сама рассказала мне, как всё прошло. Мы пересеклись случайно — она приехала в родной город на выставку. Спокойная, уверенная, с тем самым выражением глаз, которое появляется у людей, выживших без чужого одобрения.
— Они пытались быть добрыми, — сказала она. — Всё говорили о детстве, о том, как скучали. Мама даже принесла старые фотографии. Я дала им время, пусть говорят. А потом сказала просто: «Мне больно было жить в доме, где любовь и внимание считалось роскошью, которую я не заслуживаю».
— Что они ответили? — спросил я.
— Мама заплакала. Папа замолчал и опустил глаза. Но я видела: плачет не потому, что жалеет. А потому, что поняла — теперь не получит ни прощения, ни выгоды.
Она помолчала и добавила:
— Я им никогда не была нужна. Им нужен был повод для гордости. Чтобы в очередной раз подчеркнуть своё раздутое эго.
Сергей, её муж, стоял в стороне и слушал. Не вмешивался, только сказал потом тихо:
— Ты всё сделала правильно, Вика.
Виктория не мстила, не доказывала. Она просто перестала ждать. А родители — наоборот, впервые почувствовали ценность в своём ребенке. Только поздно.
Вика по прежнему живёт в Москве. Работает, помогает детям из интернатов, устраивает выставки. Не кичится, не показывает успех. Просто живёт по-своему, как всегда хотела.
Мне запомнилась одна фраза, услышанная от старого учителя:
«Настоящая зрелость — это когда перестаёшь искать любовь там, где её никогда не было».
Кажется, это и есть смысл всей истории. Ваш лайк — лучшая награда для меня. Лично пожать руку автору можно здесь https://dzen.ru/bolhoz?donate=true.