Меня зовут Виктор, живу один. Уже почти пять лет, как тишина в моей квартире — это не пустота, а форма порядка. Мне не с кем делить хлеб, но зато есть с кем делиться мыслями: с соседом Валерием, с женщиной на кассе в магазине у парка, с вами — вот сейчас, в этой тёплой, хоть и немой, беседе.
Когда я последний раз накрывал на стол для старых друзей, на кухне пахло жареной картошкой, зеленью с дачи и крепким чаем с мятой. В открытое окно тянуло запахом липы, а старенький магнитофон упрямо пел то Высоцкого, то "Песняров", будто специально напоминая: жизнь всё ещё здесь, в этой комнате, за этим столом, среди людей, с которыми частенько смеялись до слёз.
Но в тот вечер я поймал себя на странной мысли: я ждал, чтобы они скорее ушли. И это был не каприз, не усталость, и даже не характер. Просто приятные разговоры — те самые, ради которых мы раньше собирались — стали грустными и тяжелыми.
Я вспоминаю Ларису. Мы с ней знакомы с тех пор, как учились в одном техникуме — она на технолога, я на электрика. Лариса всегда была живой, с огоньком. А теперь — полчаса разговора, и я уже будто после смены на стройке: про операции, про сына, который "так и не устроился", про соседку, которая "жирует", про цены, лекарства, мать. Вздохи, шепот, наклонённая голова и фраза, которой всё заканчивается: "Ну, что теперь поделать…".
Вы можете сказать: «Но ведь друзья — это святое. Надо терпеть». Да, друзья — это действительно не из магазина, не поменяешь. Но со временем я стал замечать: после таких встреч мне нужно не отдыхать, а восстанавливаться. Я и спать хуже стал. Ночью просыпаюсь, в голове — чужие беды, обиды, претензии. Они будто оседают где-то внутри.
Когда я стал отказывать во встречах, то сперва чувствовал вину. Особенно перед Сашей. Мы с ним дружили с армии. Он звал меня на рыбалку, а я отнекивался: "спина", "дела", "уехал". На самом деле я просто знал, как будет: три часа про бывшую свою, с которой до сих пор держит связь, дочку, с которой поругался год назад и больше не разговаривал, и как "всё было раньше лучше". Я однажды не выдержал и сказал:
— Саш, ты когда последний раз говорил о чём-то хорошем?
Он посмотрел на меня как на предателя и пробурчал:
— Ты, что ли, всё ещё веришь в сказки?
А я и не про сказки. Просто мне хочется разговора, в котором будет не тревога, а хотя бы покой. Мне по-настоящему интересно, как выросли внуки у Тани из соседнего подъезда, как сосед Сергей снова начал рисовать, хотя бросил в 90-х. Хочется говорить не о том, как угасают, а как живут. Пусть даже это будет про рассаду, про вкусный компот или про то, как завести крошечную теплицу на балконе.
Я стал чаще говорить с молодыми. Не потому, что они беззаботнее — у них, знаете ли, свои тревоги, но другие. У них всё ещё впереди. И в их словах есть будущее, которое и у нас когда-то было.
— А вы бы завели кошку? — спросила как-то студентка, дочка моей знакомой.
— А чего её заводить? Она и так у меня на даче живёт.
— Ну так дайте ей имя!
И мы минут двадцать спорили, как назвать мою безымянную кошку. Это был самый лёгкий и живой разговор за последнюю неделю. Да, ни о чём. Но в нём не было тоски и боли. Ни словом, ни тоном, ни даже паузой.
Я знаю женщину — ей 67. Надежда Андреевна. Живёт на втором этаже, сама приносит воду по 5 литров в каждой руке, ухаживает за клумбой и всегда здоровается громко и весело, как будто на улице праздник. Я однажды спросил её, почему она всегда в хорошем настроении.
Она пожала плечами и сказала:
— А я себе в подруги оставила только тех, после кого не надо пить валерьянку.
Иногда мы не замечаем, как наша память и наши привычки держат людей в нашей жизни дольше, чем нужно. Мы держим их не потому, что нам хорошо, а потому что когда-то было хорошо. А это — не одно и то же.
Антон Павлович Чехов как-то заметил: «У человека должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». И с возрастом особенно важно следить не только за одеждой, но и за мыслями. А чужие разговоры — это как одежда, которую на вас надевают. Она может быть уютной, а может быть тяжёлой и мрачной, как старое пальто в июле.
Я перестал приглашать не из-за злости. Ни один из моих друзей не стал врагом. Просто я начал беречь себя. Свои дни. Своё настроение. Свою тишину. Ведь тишина — это не отсутствие звука, это отсутствие гнёта. А разговоры, как выяснилось, могут быть тяжелее, чем даже болезнь. Они проникают глубже, потому что остаются в душе.
Прощаться нелегко. Это требует честности — с собой, прежде всего. Но это того стоит. Потому что старость — не про конец, а про выбор. Мы не можем остановить годы, но можем выбирать, чем наполняем свои дни.
Поэтому сейчас я выбираю чай в одиночестве, но с лёгким сердцем, а не тосты за "ушедших" и разговоры, от которых сжимается сердце. Я читаю письма, а не жалобы. Я звоню не тем, кто жалуется, а тем, кто шутит. Я учусь слушать, но только то, что даёт силы жить.
Сейчас я больше тянусь к людям, рядом с которыми легко. Не потому, что у них всё хорошо — у всех разное — а потому что с ними не нужно держать лицо, подбирать слова, утешать, когда тебя самого качает. Можно просто поговорить ни о чём, про погоду, про огурцы на даче, про сериал, и при этом — выдохнуть самому.
Старые друзья остались в жизни, но немного поодаль. Я их помню, я им благодарен, но мне сейчас важнее другое — тишина без тяжести, разговор без глыбы на груди. И если вдруг снова позвонят, и в голосе будет не натянутое: «как здоровье», а живое: «а ты помнишь, как мы…», — я, может, и позову. Но уже по-другому. Без стола на десять человек. Без попытки «всем угодить». Просто посидеть, как люди, которым есть что сказать, но не обязательно всё сразу.