Расскажу я вам про Петра Степаныча и Анну Михайловну, наших соседей по дому. Жили они двумя этажами ниже, в такой же трёхкомнатной квартире, как и моя.
Сидим мы как-то с Петром на лавочке у подъезда, осень, листва жёлтым ковром лежит, воздух прозрачный, холодком уже пахнет. Молчим. Он человек был неразговорчивый, прямой, инженер, что называется, от Бога. Всё у него в жизни было по чертежу: работа, дача, машина, два сына. В общем, к пенсии подошёл достойно.
И говорит он мне вдруг, не глядя, в сторону:
— Андрей, а я, брат, домик приглядел.
Я удивился:
— Какой ещё домик? У тебя же дача, огурцы-помидоры.
Он усмехнулся:
— Про дачу забудь. Домик в деревне, километров за двести от города. Старый, бревенчатый, под горкой у речки стоит. Крыша немного течёт, печь пока не работает, зато своя земля, полгектара, и тишина… Хозяин за бесценок отдаёт, торопится.
Я так понимаю, он уже всё и решил. Спросил только:
— А Анна Михайловна?
Он рукой махнул:
— Она там не была. Не поймёт. А я ей сюрприз сделаю. Летом привезу — ахнет.
В глазах у него такой огонёк был, мальчишеский, я его давно не видел. Говорит:
— Вот выйду на пенсию, всё приведу в порядок. Будем там яблони сажать, внуков принимать. Настоящая жизнь начнётся.
Это я потом узнал, что он пустил на этот домик все общие накопления, которые они сообща лет двадцать копили — на машину сыну старшему, на ремонт, на чёрный день. Всё до копейки. Без разговору.
Помню, как через неделю Анна Михайловна ко мне в гости зашла, будто соль одолжить. Стоит на кухне, в руках кружку вертит, а сама в окно смотрит. Голос у неё тихий-тихий.
— Андрей Сергеевич, — говорит, — вы же мужчина умный. Скажите, разве можно так? Всю жизнь в чёрном теле жили, каждую копейку считали, а он… в какую-то развалюху…
Я молчал. Что я мог сказать? Видел её состояние, а толку та. Зато Пётр Степаныч ходил сияющий, будто не разорение приобрёл, а клад нашёл.
Привез он её в ту деревню, с названием Заозерье, летом. Анна Михайловна вернулась через три дня, одна, на автобусе. Зашла ко мне — похудевшая, постаревшая. Села за стол, положила руки ладонями вверх и сидит.
— Там, — говорит, — в одной комнате стекла выбиты, пол скривился, мыши по ночам бегают. И тишина… да такая, что в ушах звенит. А он уже печь ломает, весь в саже, руками машет, глаза горят. Говорит: «Вот увидишь, Аннушка, здесь мы заживём». А я смотрю на эту развалюху и думаю: это — наша старость. Это — все наши труды.
После этого что-то в их жизни надломилось. Не ругались они, нет. Просто разошлись по разным комнатам. Пётр всё свободное время и все деньги, что появлялись, тащил в Заозерье. Крышу новую сделал, окна вставил, печь сложил. Приезжал оттуда усталый, загорелый, пахнущий дымом и сосновым лесом. И всё звал её, звал.
— Поедем, Аннушка, ты только посмотри, как теперь хорошо.
А она отмахивалась:
— Не могу, Пётр. У меня сердце болит от того места.
Она как-то сразу в старуху превратилась. Ходила тихо, по дому шаркая, вязала что-то бесконечно для внуков, смотрела телевизор, с пустым безразличным взглядом. А он, наоборот, помолодел душой. Но молодость эта была горькая, одинокая. Сидели они иногда на кухне, ужинали, и между ними была такая стена молчания, что, кажется, её можно было рукой потрогать.
Прошло года три. Пётр Степаныч почти перебрался в деревню, приезжал только раз в месяц, за продуктами да за пенсией. А Анна Михайловна оставалась в городе. Говорила, болеет она за городом, что лишний раз трястись в автобусе — мучение.
А потом его не стало. Сердце, говорят. Случилось это в его домике, в Заозерье. Нашли его не сразу.
После похорон Анна Михайловна стала редко выходить из дома. Я как-то встретил её в магазине, помог сумки донести. Зашли к ней, чай пить сели. Квартира была чистая, уютная, но чувствовалось, что жизнь из неё ушла. И говорит она мне, глядя в свой стакан:
— Знаете, Андрей Сергеевич, а я туда, в Заозерье, съездила. После… уже. Хотела понять, ради чего всё это…
Помолчала, поправила платок на плечах.
— И знаете, домик-то… он и правда стал красивым. Петя так старался… Яблони молодые посажены, скамейка у реки. И тишина там… не мертвая, а какая-то насыщенная, густая. Сидела я на той скамейке, смотрела на воду, и вдруг поняла, почему он был счастлив. А я ему этого счастья… не разрешила. Отказалась разделить.
Она заплакала, вытирая слёзы платком.
Продала она потом тот домик, деньги разделила между сыновьями. Сама осталась в квартире, одна.
Как же мы по-разному понимаем счастье. Один видит в деле рук своих, в мечте о будущем рае. Для другого счастье — это тепло нажитого очага, покой, уверенность в завтрашнем дне. И оба по-своему правы. Трагедия не в том, что Пётр купил домик. Трагедия в том, что он купил свою мечту, заплатив за неё их общим счастьем.
Анна Михайловна в конце, кажется, простила его. Но время уже ушло. Оно, как та речка в Заозерье, течёт только в одну сторону. Вот и вся история.
Ваш лайк — лучшая награда для меня. Если захотите поддержать — буду знать, что стараюсь не зря https://dzen.ru/bolhoz?donate=true (жмите по ссылке).