Сидим как-то мы с Геннадием на кухне, пьём чай. За окном — серая мокрая осень, дождь стучит по стеклу. Геннадий, шофер трамвая, человек крепкий, с большими, от постоянного напряжения сжатыми в кулак руками, сидит напротив, смотрит в свою кружку. Молчит. А я знаю — когда он молчит, значит, внутри у него всё плохо. Мы с ним давно, с детства, ещё со двора дружим. Видел я его и весёлым, и злым, и отчаявшимся. Но таким — разбитым, будто после проигранного сражения — увидел впервые.
— С Вероникой опять не разговариваю, — выдыхает он наконец. — Уже третью неделю. В дом заходит — меня не замечает.
Дочь Вероника у него взрослая, недавно свадьбу сыграли. Я сижу дальше, помалкиваю и жду. Знаю, что сейчас всё выльется.
— Деньги просила, — продолжает он. — На квартиру. Первый взнос. Ну, ты знаешь, нынче молодые как: сразу на всё и сразу готовое. А мы с Тамарой как начинали? В общежитии, на матрасах, на полу. Ничего, выжили. Квартиру сами, копейка к копейке, тянули. Я ей говорю: «Пусть сами учатся, как мы когда-то! Закаляются». А она… — он машет рукой, — обиделась. Ушла, хлопнув дверью.
Геннадий всегда был принципиальным. Для него мир делился на чёрное и белое, на правильное и неправильное. Его принципы — как рельсы для его троллейбуса: свернуть нельзя, только прямо. И если кто-то пытается сойти с этих рельс, он воспринимает это как личное оскорбление.
Помню, как Тамара, его жена, рассказывала об этом разговоре. Она у них в семье — тот самый человек, что всё держит. Всю жизнь за швейной машинкой сидит. Её работа — точная метафора её жизни: из разрозненных лоскутов чужого материала собирает что-то цельное, нужное, добротное. Вот и в семье своей она так же — из обрывков утрат, мелких обид и редких радостей пытается собрать тёплое, прочное полотно общего быта.
— Я ей отдам свои. У меня там копеечка одна есть, на чёрный день. Пусть у дочки всё в жизни получится.
А Геннадий был категорически против.
— Это ты её избаловала! — кипятился он на Тамару. — Всю жизнь на готовенькое привыкла! Никаких в жизни трудностей не видела!
Тамара между молотом и наковальней — между желанием помочь единственной дочери и невозможностью переубедить упёртого мужа. Видел я её в те дни — ходила, будто тень, глаза опущены. Геннадий же, наоборот, хмуро торжествовал. Казалось ему, что он стоит на страже великой истины.
А потом он совершил ту самую ошибку, которую уже нельзя было исправить. Он тайком взял все наличные сбережения Тамары, те самые, что она годами откладывала из своей скромной зарплаты портнихи, и положил на депозит в банк. «Чтобы уберечь от растраты», — объяснил он мне тогда с видом человека, совершившего подвиг.
— «Она же всё равно тайком дочери отдаст. А так — и деньги в сохранности, и принципы наши не пострадают».
Не помню я, чтобы Тамара когда-либо кричала. Она всегда говорила тихо, даже когда сердилась. Но в тот день, когда она открыла свою заветную шкатулку, в их квартире повисла такая тишина. Она всё поняла сразу. Не стала ни орать, ни допрашивать. Просто села на стул на кухне и сидела, глядя в одну точку. Геннадий, вернувшись с работы, увидел её такой и всё понял.
— Где деньги, Гена? — спросила она ровным, пустым голосом.
Он начал что-то бурчать про депозит, про безопасность, про их же общее благо. Она его не перебивала. Слушала. А потом встала и вышла из кухни. Молча. Это молчание было страшнее любой истерики.
А через пару дней случилось то, что и должно было случиться. Веронике с мужем подвернулся отличный вариант — квартира, хорошая, светлая, по цене ниже рыночной. Но нужны были деньги сразу, сию минуту. Позвонила она матери, вся на взводе, полная надежды.
Я как раз у них в гостях был, видел, как Тамара брала трубку. Как белела её рука, сжимая аппарат. Как голос дрожал, когда она признавалась дочери, что денег нет.
Трубку она положила молча. А через час в квартире раздался оглушительный звонок в дверь. Это была Вероника. Влетела в квартиру, как ураган, с лицом, искажённым гневом и горем.
— Как нет? — голос у неё срывался, звенел. — Мама, ты же обещала! Ты же знала, как мне это важно!
— Вероника, дочка, я…
— Мне всё отец рассказал! Про свои принципы! А у меня что, жизни нет? У меня что, будущего нет? Вы что, хотите, чтобы мы в вашей комнате с ребёнком ютились, как вы?
— Доченька, успокойся…
— Не говори мне «успокойся»! Я вас ненавижу! Обоих!
Геннадий стоял в дверях кухни и слушал. Видел он, как дочь рыдает, как у жены лицо застыло в маске беспомощности. И что-то в нём в тот момент переломилось. Кажется, он впервые увидел не абстрактную «дочь, которая не хочет преодолевать трудности сама», а своего ребёнка, своего единственного ребёнка, который отчаянно нуждается в его помощи здесь и сейчас. Увидел, что его принципы, его «правильные» рельсы, привели прямиком к обрыву, за которым — разбитая семья.
Он не стал ничего говорить. Развернулся, молча оделся и ушёл. Вернулся через час. Подошёл к Тамаре, протянул ей пачку денег.
— Отдай им.
Потом он повернулся к Веронике, которая, устав от слёз, сидела, уткнувшись лицом в стол.
— Но это не подарок, — сказал он твёрдо. — Это ссуда. Беспроцентная. Будете возвращать пять лет. Договорились?
Вероника подняла на него заплаканные глаза. Кивнула. Слишком устала спорить. Слишком обрадована была, что кошмар окончен.
— Договорились.
Казалось бы, конфликт исчерпан. Деньги найдены, дочь счастлива. Но самое главное произошло потом, после того, как Вероника, успокоенная, ушла. Тамара стояла у окна, всё так же глядя на дождь. Геннадий подошёл к ней.
— Ну что, Тамара? Всё улажено.
Она повернулась к нему. Лицо её было спокойным, но в глазах — та самая холодная ясность, что появляется у человека, принявшего важное, окончательное решение.
— Завтра я открою новый счёт, Геннадий, — сказала она ровно. — Твой депозит — это твоё. А моя копилка — это моё. Ты не будешь иметь к нему доступа.
Он смотрел на неё, не понимая.
— Ты что, не доверяешь мне?
— Доверие — это когда я могу положить деньги в шкатулку и знать, что они там будут, — ответила она и вышла из комнаты.
История с квартирой благополучно разрешилась. Вероника с мужем въехали в новое жильё, уже ключи нам показывали, заветные. Отношения с отцом потихоньку налаживаются. Деньги они исправно возвращают.
Но в их семье что-то изменилось безвозвратно. Геннадий стал задумчивее. Часто сидит один, смотрит в окно. Его чёрно-белый мир дал трещину и стал цветным, а это всегда болезненно. Он осознал, что можно быть правым по сути, но при этом непоправимо виноватым перед самыми близкими. Тамара же, внешне всё такая же мягкая и спокойная, обрела внутренней стержень. Она по-прежнему заботится о нём, варит борщ, штопает его штаны. Но в их отношениях появилась невидимая граница, которую он переступить уже не может.
Ваш лайк — лучшая награда для меня.